Пластуны Зимовин, Коротков и Мамоков пробрались в верховья Лабы в тамовские и баговские аулы и хозяйничали там на славу. Но баговский кунак Короткова изменил, и его в сакле, спящего, захватили и бросили в яму скованного по рукам и ногам. Зимовин с Мамоковым, прождав своего товарища двое суток в Длинном Лесу, пустились на розыск. После долгих и неудачных попыток открыть его след, наконец слепой случай и счастливая звезда Короткова навели их на аул, где он, голодая, томился, в ожидании суда Амин-Магомета. Тот же случай помог подслушать разговор двух горцев, из которого они узнали об ожидавшей участи товарища — и решились, во чтобы то ни стало, выручить друга. Еще прежде, расставаясь, они условились, на случай склички, «гукать филином», подражая ему теми звуками, как он зовет нежную подругу насладиться любовью. И вот, уже потерявший всякую надежду на спасение, Коротков слышит за полночь условный сигнал друзей… Сначала не верилось ему; но сообразив, что не время ночных совиных серенад, он тихо и заунывно отозвался… и стал прислушиваться. Долго не повторялся отрадный сигнал и он уже терял надежду, приписав порадовавший его звук расстроенному воображению… Но вот филин опять затянул свое «нугу, нугу, пугу-пугу»… Вскочил гремя цепями узник и, в исступлении, так неистово отозвался, что спавший караульщик-горец проснулся и, добрым тычком приклада, заставил его опомниться… Между тем, звуки все ближе и яснее звучали в ночной тиши. Отвечать было немыслимо: дюжий детина-сторож мог догадаться и поднять тревогу, а тогда все прости навек… Скрепя сердце и притаив дух, вслушивался хлопец в условные звуки, то слышавшиеся вблизи, то удалявшиеся и замиравшие в лесной глуши… Бедняк страдал, не смея отозваться друзьям и указать свое логовище; но судьба берегла доброго казака. Сторож повозился, покряхтел, затем полез из ямы, вероятно за сменой себе, и едва затихли его шаги, Коротков принялся усердно, но осторожно звать друзей…
Томительны были минуты ожидания. Вот филин гукнул над самой головой, и Коротков, забыв всю осторожность, отозвался своим голосом: «сюда хлопцы… я в яме… лестница с левой стороны». Еще минута — и три друга вместе в яме, и усердно принялись работать над цепью; но, заслышав сперва шаги, а потом голоса, притихли и стали около бревна с зарубами, служившего лестницей. Двое горцев, перебраниваясь, подошли к яме. Один из них начал спускаться по бревну, где два ловких кинжала ждали его… И грянул на дно ямы, тяжело простонав, труп горца. Товарищ его, услыхав шум и предполагая, что он оступился и упал в яму, спросил: что случилось? Мамоков, отлично говоривший на местном горском наречии, с бранью звал его к себе на помощь, объясняя, что, оборвавшись с бревна, ушиб ногу и не может подняться. Обманутый горец (тот самый, который уходил за сменой), полез в яму; но и ему пришлось поплатиться тем же порядком, как товарищу. Затем друзья, обобрав убитых и освободив от цепей Короткова (на всякий случай у пластунов имелись отмычки, смычки и пилка), который вооружился исправно оружием снятым с убитых горцев, поспешили выбраться из западни сажени в четыре глубиной. Но едва Коротков выбрался на свет, как месть закипела в его сердце: он уговорил друзей отомстить изменнику-кунаку. Подобрались они к сакле предателя, натаскали всякого горючего хлама и зажгли ее со всех сторон… Поднялась тревога в загоравшемся ауле… Никто из горцев не обращал внимания на казаков, считая по костюму за своих; каждый хозяин старался отстоять и спасти свое имущество. Из подожженной сакли, пылавшей в розвал, вдруг выскочил полузадохшийся спросонья горец — и, вместо огня и дыма, нашел смерть за измену от кинжала кунака… Все это так быстро совершилось, что пластуны, незамеченные никем, поживясь в суматохе, успели выбраться за аул, оттуда и пустились «задковать» («Задковать», — технический термин пластунов, означает «идти задом», чтобы обмануть неприятеля направлением следов. Кажется, что это дело не требует особенной ловкости и искусства, а на практике выходит далеко не так: нужно иметь много навыка, чтобы, идя задом, отпечатывать следы, человека, покуда идущего вперед. Опытный пластун не впадет в ошибку, если этого условия не соблюдено.) по лесу. Поравнявшись с аульным кладбищем, поросшим густым кустарником, они заслышали конский топот. Пластуны тотчас же залегли в кусты, откуда вскоре завидели едущего навстречу на добром коне горца, ведшего трех лошадей в заводу.
В воздухе свистнул кинжал, пущенный сильной рукой Мамокова, и по рукоять врезался в спину горца… Горец, не пикнув, свалился с лошади… Пластуны, вскочив на коней, и имея одного в заводу, стремглав полетели в лес… Около полудня, они были уже в Надеждинском укреплении. Здесь они явились к начальнику зеленчугской линии, полковнику Попандопулло, которому Коротков, рассказав свое приключение, доложил, что дня два назад в аул приезжал тамовский старшина Багир, который, не подозревая, а главное и не опасаясь пленника, знавшего отлично горские наречия, разговаривал с аульными стариками и звал из аула джигитов для набега на зеленчугскую линию. К этому Коротков присоединил, что уже более 2,000 горцев готовы сесть на коней, а не менее этого числа пеших, что пошли к Надежинскому, чтобы обложить его, пока соберутся все для совместной «атаковки». Сведения эти, хотя и не столь определительно, уже были сообщены горскими лазутчиками полковнику, почему он, поблагодарив пластунов, угостив их и щедро наградив, приказал им поспешить на свою линию и доставить бумаги нашему начальнику линии. Зашили пластуны за курпай (бараний околыш) папах данные им грамотки (это были дубликаты отношений к начальнику линии об оказании помощи); потом продав на форштате укрепления одного коня, друзья купили два седла, позапаслись чем следовало и отправились в путь. На свету, пробираясь Псеменским лесом, они столкнулись с пластунами Демоновым, Мезенцовым и Левченко, которые приготовились было из засады угостить друзей, приняв их за «татарву», да скоро опознали друг друга. И вот, поменявшись и доброй чаркой горилки, и своими сведениями, все вместе поехали на линию.
Далеко еще до заката солнца пластуны прибыли в укрепление Ахмет-горское (крайнее нашей линии к Зеленчугам), где воинский начальник, капитан Грумецкий, дал им открытый лист на взыскание от постов свежих коней по тракту к Лабинской станице. Алонцы перед светом явились к начальнику линии, который, сообразив с их рассказами полученные сведения из гор, немедленно распорядился собрать летучий отряд на выручку Надеждинскому.
Линия наша, в это время, имела сильные и свежие резервы, а потому не предстояло никакого затруднения в сборе десяти сотен кавалерии при 6-ти конных орудиях и 20 станках конно-ракетной команды. Вследствие этого, еще в сумерки мы выступили прямо через Псеменский и Длинный Леса к Надеждинскому, а шести ротам пехоты при дивизионе пешей артиллерии и двух сотнях казаков, велено было идти форсированным маршем по открытой местности за Лабой в ее низовья. Мера эта обманула зоркость горцев, и они, следя за пехотой, не заметили, как мы пробрались до зеленчугских высот и расположились в тылу неприятеля, уже обложившего укрепление и приготовливавшегося к штурму.
Скверная осенняя ночь спустилась на землю. Мелкий, как из сита, дождь, сквозь густой, волнистый туман, совершенно закрывал пространство между нашим бивуаком и неприятелем. Костры тусклыми красными пятнами светились по линии, а черные тени, как привидения, двигались вокруг огней.
Пластунам Мезинцову и Зимовину велено было пробраться в Надеждинское, и дать знать о нашем приходе. Диспозиция для предстоящего боя была готова.
Занималась заря, когда отданы были последние приказания. Костры едва тлелись… Туман рассеялся… Утро совсем наступило; блестящее солнце облило ярким светом бивуак.
Вдруг вдали раздался выстрел пушки. Встрепенулись все, и трубы по всей линии затрещали тревогу.
Звучным, полным голосом скомандовал начальник линии: «к коням! садись!».
Так как много славных подвигов было совершено лабинцами, то я считаю необходимым обрисовать личность основателя этой линии, генерал-майора Петра Аполлоновича Волкова, который с чином ротмистра в течение десяти лет оставался неизменным и славным деятелем, составившим громкую славу линии, и поселил страх среди горцев. Он вплел не один листок в победный венок кавказской армии.
Богатый ярославский помещик, московский студент, начавший службу в гусарах, П. А. Волков заявил себя, как храбрый и дельный офицер, еще будучи адъютантом знаменитых кавказских генералов: Гурко, Граббе и Засса. Выше среднего роста, могучий стройный стан его, казалось, весь был соткан из мускулов; открытый лоб, большие, прозрачные темно-серые глаза дышали благородством и, вместе, непреклонностью воли. Резко очерченный прямой нос придавал что-то сурово-важное его лицу, тогда как мягкий абрис губ и добродушная улыбка говорили другое.
Храбрый рубака, великолепный стрелок, лихой наездник, он был любил и уважаем всеми: совет его, не говоря уже о приказании, был законом для нас. Это была одна из тех счастливых личностей, который берут, как дань, общую любовь и уважение, и невольно внушают страх малодушным и негодяям…
Весело и легко несли мы трудную, тяжелую нашу службу под его начальством, и всякий из нас готов был броситься на верную смерть из-за одного его «спасибо». Снисходительный, готовый всегда помочь ближнему, кто бы то ни был, и не одним словом, а самым делом, в то же время он был грозный, неумолимый каратель подлости и трусости.
Кажется, само Провидение пеклось о храбрых линейцах, послав им на передовые линии такие личности, каковы были Волков на Лабинской и генерал-майор Слепцов на Сунженской. Они оба оставили по себе вечную память признательности в каждом добром казаке правого и левого флангов кавказской линии…
Быстро тронулся отряд с высот, и, закрытый местностью, почти незамеченный горцами, обложившими с трех сторон Надеждинское, отрезал их от леса и от их аулов. Дивизион орудий, замаскированный орудийной прислугой и прикрываемый с обоих флангов двумя сотнями, на полных рысях приблизился к главной массе неприятеля — и губительная картечь засвистала… Одновременно открыли огонь остальные два орудия и шестнадцать станков ракетной команды, разделенные на две части, каждая под прикрытием двух сотен, против флангов неприятеля, охватившего укрепление (Надеждинское укрепление сооружено при устьях горных речек, быстрых и светлых как слеза, Кифар и Бежгон, впадающих в большой Зеленчуг, бешено катящий свои мутные волны от иловатых берегов, поросших густым лесом.).
Дрогнули горцы, не ожидавшие такого «подзатыльника», стремительно бросились к стенам Надеждинского, но перекрестный огонь с его батарей и смело выступившие из укрепления на вылазку две роты, с развернутым знаменем (гарнизон зеленчугской линии состоял из кавказского линейного № 7 батальона), после дружного залпа бросились в штыки… Горцы, попав между двух огней, отчаянно кинулись на оставленный форштат, заняли его и, казалось, твердо решились дорого продать свою жизнь; но, теснимые и выбиваемые из хат пехотой и спешенными казаками, ударились на уход, через огороды к лесу. Но лес ожил…
Скрывавшиеся там в резерве четыре сотни, при четырех ракетных станках, отбросили их на пехоту и казаков. Отчаяние придало силу и отвагу горцам: поворотив вправо по болотистому грунту, они ринулись всею массой напролом к лесу. Хотя этот маневр им отчасти и удался, однако немного спаслось их, невзирая на то, что, как испуганная стая воронов, рассыпались они в вековом лесу. Гонимое до вечера по следам, и в своем крепком оплоте — дремучем лесу — горцы не нашли спасения: из числа собравшихся тысяч, едва сотни вернулись к своим очагам. Поражение было общее, и этот урок навсегда отнял у горцев охоту нападать на зеленчугскую линию.
Во все это время, потеря с нашей стороны была около сотни убитыми и ранеными, да побито и покалечено 70-80 лошадей, и вдобавок захвачены две-три пары быков и коров, которых не успели загнать в укрепление, когда подступали горцы.
Так окончилось неудачное предприятие горцев, приунывших и надолго залегших по своим логовищам.
Весело уселись мы за роскошный обед-ужин, радушно предложенный хозяином укрепления, полковником Попандопулло; дружно выпили за здравие царя, обоих начальников линии и за славное дело на Зеленчугах.
На утро гарнизон приступил к исправлению повреждений укрепления, а наш начальник линии с большею частью отряда отправился для рекогносцировки окрестной местности, еще нам незнакомой. Отойдя верст 15—16 на север от Надеждинского, мы остановились на живописной высоте, окруженной, с трех сторон, уступами исполинских скал, у подножия которых теснился густой девственный лес. На самой вершине высоты, среди кущи вековых чинаров и дуба, высился, из белого мрамора и дикого гранита, древний христианский храм, византийского стиля, внутри которого в алтаре стояли три восьмиконечных креста из серого мрамора, довольно хорошо сохранившиеся (кресты эти впоследствии были взяты и поставлены в Надеждинском укреплении). Храм невелик, но чрезвычайно живописен в своих развалинах: поросший вековыми деревьями и, как гирляндами, обвешанный плющем, диким хмелем и различного рода ползучими растениями. Он невольно внушал благоговение и располагал душу к молитве…
Сделав небольшой привал около этого храма, мы поворотили на восток и, пройдя верст двадцать, наткнулись на берегу быстрой горной протоки на остатки какой-то древней крепости, рвы, валы, батареи и раскаты которой поросли огромными деревьями и среди них грудами валялись искусно отесанные камни и особого формата огромные кирпичи, свидетельствовавшие о принадлежности их к прочной постройке, бывшей на месте настоящих руин. Горцы называли крепость общим именем «кол-аджи», т. е. старая крепость, и таких кол-аджи немало в Длинном и Псеменском лесах, но против кого они строились и кому принадлежали, преданий не сохранилось… Среди этой развалины запылали костры нашего ночного бивуака, а пластуны были посланы разведать окрестность… Вместе с рассветом мы поднялись и двинулись за возвратившимися с поисков пластунами… Разорив несколько кошей, захватив на них скот, сжегши два небольших аула, пожегши сено и запасы хлеба, мы ночью возвратились в Надеждинское.
В сожженных аулах мало было молодежи: она большею частью участвовала в неудачном набеге и, ошеломленная, еще скиталась по лесам, опасаясь наткнуться на наших; но все-таки добыча наша была за тысячу штук разного скота и более двух десятков пленных.
Передневали мы у радушного Попандопуло, и часу в двенадцатом утра уже любовались чистеньким и красивым, как игрушка, постом Бельширским, а часу в пятом остановились у мрачного, старого, большого зеленчугского укрепления. Все время горцы издалека следили с высот за отрядом и, проводив нас до укрепления, успокоенные принятым направлением отряда, возвратились по домам. Но и тут расчет их был неверен…
«Расходился наш волк — нескоро уймется», — говорили казаки. И, действительно, расходился… Сделав дневку в укреплении, по выпавшему за ночь неглубокому снегу, мы пошли не на Кубань, как предполагали горцы, а вверх по малому Зеленчугу и поворотили в Длинный Лес… Идя в лесной глуши, мы еще издали заслышали скрип ароб. Полковник приказал раздаться отряду, чтобы захватить нежданную добычу… Прошло с час времени, и шестнадцать ароб, запряженных по паре быков, были среди нас. Погонщики, не ожидая такой парадной встречи, развалясь похрапывали на тяжело-нагруженных возах… Схватились было они за оружие, но, сбитые с ног и скрученные по рукам и ногам, с завязанными ртами, были положены на воза, кроме одного, упорно защищавшегося и убитого на месте… Угрозы и обещания награды и свободы развязали язык одному старику: он рассказал, что они ехали на «сатовку» в аул князя Дженгета Наурузова, до которого оставалось не более 6-7 верст. Старик стал нашим вожаком. Отряд, пройдя обратно с версту, поворотил прямо на аул. Оглушительный скрип ароб (Горцы никогда не мажут колес своих ароб, говоря: «зачем мазать? разве я вор». — Арба, на двух огромных колесах таратайка, поднимающая большие тяжести, чрезвычайно удобна в горной местности и легка на ходу по своему устройству.) заглушал звук копыт и колес по легкому морозу, и мы подошли к самому аулу, незамеченные оплошными горцами. Стащив с ароб связанных хозяев и сбросив часть клади, на каждую арбу улеглось человек по 5-6 казаков… В этом порядке двинулись к воротам хорошо укрепленного аула, окруженного густым лесом, скрывавшим нас. Недолго переговорив (разумеется, на чистом горском языке) о цели приезда, известной от вожака, казаки, с полусонными караульными, проехали в аул сквозь опущенные ворота (Ворота у горцев не ратсворчатые как у нас, а опускные, наподобие вертящихся вверх качелей, и одна опускная только половина забирается сплошным плетнем или досками, и приводится в движение веревкой, идущей от верха перекладины.)… Не прошло и часа, как в нескольких местах аул запылал, а вслед затем раздались в нем выстрелы, крики и стон… Возвратившиеся в аул из засады казаки довершили начатое… От большого и крепкого аула остались лишь обгорелые головни, да дым валил трубой, пробираясь вверх по деревьям…
Пленных было захвачено около сотни, невзирая на то, что вообще линейцы недолюбливали брать в плен…
Едва вершины дерев озолотились первыми лучами яркого осеннего солнца, отряд свернул из леса и, хотя все еще по пересеченной местности, покрытой кустами, быстро двинулся от разгромленного аула. Горцы собрались преследовать нас, но уже не могли нанести существенного вреда, невзирая на смелые и отважные атаки. Картечь и ракеты опрокидывали их, и отряд, как сильный кабан-секач, отбиваясь от стаи недружных собак, отбрасывая смельчаков, выбрался на открытую местность. Горцы, пораженные столькими неудачами и огромными потерями, оставили безрассудное преследование.
Между тем, надо сказать, что в Псеменском лесу собралось порядочное сборище, ожидавшее нас на обратном пути. Сборище это, напрасно прождав нашего возвращения занятым путем, разошлось ни с чем, а мы, с добычей и победой, возвратились домой.
Так кончилось наше десятидневное движение на Зеленчуги, [353] оставившее неизгладимые следы среди горцев, гнездившихся в верховьях Зеленчугов и Лабы, и еще ни разу не испытавших такого погрома.
Отряд же пехоты, под командой подполковника Страмбургского, посланный вниз Лабы, чтобы прикрыть наше движение, тоже пожег несколько небольших ближних кошей, копны сена и запасы хлеба, и возвратился на линию почти без потери, если не считать 3-4 человека легко раненых, да десятка коней выбывших из фронта.
Аполлон Шпаковский.
Военный сборник 1871 г. № 4